Я, оперуполномоченный - Страница 50

Она встала, подошла к стеллажу и достала две огромные фотографии, приклеенные к чёрным деревянным подрамникам. Это были снимки из числа тех, которые Виктор уже видел в коробках с обнажёнными натурщицами, но теперь их масштаб поразил его с новой силой. Выпуклые женские груди казались живыми. Эти громадные чёрно-белые изображения напирали на Смелякова, заполняли собой всю комнату, становились центром мироздания.

«Прикоснись к ним – пойдёт молоко. Это не фотография, а сама жизнь, даже нечто более сильное, чем жизнь. Никогда не предполагал, что изобразительное искусство обладает такой магической силой», – думал Виктор.

– А это – моя любимая работа. Ты этого ещё не видел, – торжественно произнесла Лена, вытаскивая очередной подрамник.

У Виктора от неожиданности перехватило дыхание. С фотографии на него смотрела Лена. Она была обнажена, стояла в высокой траве, чуть согнув опущенные руки в локтях и повернув ладони к небу, будто желала уловить ими что-то невидимое.

– Нравится? – с ожиданием спросила девушка.

Виктор растерянно кивнул:

– Да.

– Тебя смущает, что я без одежды? Угадала? – Она улыбнулась, и в её глазах Смеляков увидел нечто особенное, будто ей была открыта некая тайна, позволявшая ей чувствовать себя убеждённее и мудрее Виктора.

– Вообще-то я не привык к такому… Вдобавок… Знаешь, посторонние женщины – это одно, а ты всё-таки доводишься женой моему товарищу… И потом… Тебя, что ли, брат в таком виде заснял?.. Как так? Ты же сестра… И вот так раздеться перед братом…

– И что? – Её губы дрогнули, улыбка слегка угасла. – Разве ты не понимаешь, что это не я?

Она побарабанила пальцами по фотографии.

– Но это ты, – ещё больше растерялся Смеляков, не в силах отвести взгляд от девичьей наготы. Мягкое треугольное затемнение внизу живота притягивало к себе его глаза. Он тяжело вздохнул, не зная, как себя вести.

– Нет, Виктор, ты не понимаешь. – Лена постучала себя в грудь. – Вот она я, а это, – она опять поцокала ногтем о подрамник, – это модель. Я привела тебя к художнику, понимаешь? Не модель, а я привела тебя к художнику. И я же, то есть человек, восторгаюсь искусством… И этим снимком, в частности. И я не вижу себя на этой фотографии, потому что в жизни я не бываю такой. У меня нет такого взгляда, такой изящной гибкости. Я обыкновенная. Но он, – она указала на дверь кухни, где громыхал чайником Александр, – видит во мне что-то особенное. И он умеет перетащить всё это на бумагу с помощью фотокамеры…

– Оно, конечно, так, – слабым голосом согласился Виктор, – но всё-таки…

– Ты боишься наготы, – с оттенком печали произнесла она.

– Прости, а Борис видел эту фотографию?

– И другие тоже.

– И что он сказал? Не возмутился?

– Почему нормальный человек должен возмущаться произведением искусства? – с заметной жёсткостью парировала Лена. – Ему понравились эти работы, хотя в его глазах я заметила что-то нехорошее… Этакий всплеск ревности…

– Вот видишь!

– Почему-то мужчины считают, что в искусстве нагая женщина вообще – это хорошо, но жутко не любят, чтобы этой нагой женщиной была их жена.

В комнату вошёл Александр. В одной руке он нёс дымящийся чайник, обмотав его ручку полотенцем, в другой – тарелку с толсто нарезанной докторской колбасой.

– Голых баб обсуждаете? – равнодушно спросил он.

– Витя, похоже, шокирован, – расстроенно доложила Лена.

– Ты презираешь женскую красоту? – по-прежнему бесцветно задал вопрос Александр.

– Почему ты так решил? Нет, красота – это…

– Это то, что наше общество стремится спрятать с глаз долой, – резко закончил фотограф.

– Ребята, вы не в ту сторону гнёте! – Смеляков взмахнул руками, останавливая собеседников. – Красота остаётся красотой, но существуют же определённые правила морали, этики и всё такое…

– Витя, объясни мне, непрошибаемому тупице, – с нескрываемой иронией проговорил Александр, – кто вправе решать, где заканчивается приличное и начинается неприличное? Почему я, мужчина, имею право валяться с голой грудью на общественном пляже, а женщина не имеет такого права? Почему её грудь менее прилична, чем мужская? Кто провозгласил эту чёртову мораль?

– Так уж повелось.

– И ты считаешь, что ничего не надо менять?

– Ну…

– Если что-то происходит из века в век, то этого не надо менять? Я тебя верно понял?

– Пожалуй.

– А как же Великая Октябрьская революция? – вдруг недобро спросил фотограф.

– При чём тут революция? – Виктор почувствовал, что его загоняют в угол, он не умел вести таких разговоров.

– Но ведь жизнь в России текла своим чередом, всё шло своим порядком, а затем припёрлись революционеры и перевернули социальное устройство с ног на голову. Теперь в нашей стране все кричат во весь голос, что монархическое устройство было ужасным, несправедливым, античеловечным. И вот в СССР провозглашаются новые ценности, новые понятия. Но кто же определяет их, по-твоему? И на каком основании?

– Ты диссидент? – спросил нахмурившись Смеляков.

– Я художник, – ответил Александр. – Художник должен творить от сердца, а не отталкиваться от лозунгов революционеров и контрреволюционеров. Если честно, то меня не интересует социальное устройство. Я не примазываюсь ни к кому. Понимаешь? Моя потребность – творчество. И не моя вина, что в основе творчества непременно лежит свободомыслие, собственное суждение, собственное решение. К сожалению, обычно это вызывает неприязнь властных структур. Но я не бунтарь. Ни в коем случае не бунтарь.

– И всё же ты бунтуешь. – Виктор кивнул на фотографии с обнажёнными женщинами. – Ты делаешь то, что может вызвать недовольство.